10 декабря этого года – 70-я годовщина смерти Семёна Людвиговича Франка.

Банальная истина – «все люди смертны» – известна не только из учебников логики. Рано или поздно опыт смерти становится жизненной истиной для каждого человека: сначала (как правило) – как опыт восприятия смерти родных, близких, друзей; в конце концов – как неизбежность приближения собственной кончины…

Первая встреча со смертью произошла у Франка в детстве – ему было пять лет, когда умер его отец. Его поразила холодная и тяжёлая, не поднимавшаяся рука, которую он хотел поцеловать, но пролить «хоть слезинку», о чём просила детей мать, не получалось – «мы ещё не понимали, что значит смерть».

Когда через 10 лет умер дед, Моисей Россиянский, фактически заменивший в эти годы Франку отца, понимание факта смерти, конечно, уже было, поэтому философ не описывает его в воспоминаниях, упоминая лишь о своеобразном «завещании» деда, и как бы оправдываясь перед ним в том, что, не выполнив это завещание буквально, всё-таки «остался верен завету дедушки» по существу.

8 января 1909 г. умерла мать Франка, Розалия Моисеевна. «Родная моя, я только что от мамы, она только что скончалась, я глубоко спокоен, хотя и несчастлив», – написал Франк жене. Перед смертью мать говорила сыну, что «вот пришло и её время и она стала философом, поняла всю относительность жизни». А ещё она сказала ему слова, которые, как писала Татьяна Сергеевна, стали для него источником постоянного мучения и покаяния перед её памятью – слова о том, что она часто страдала от его равнодушия и малого проявления любви. Пожалуй, через призму этих слов и рождённого ими чувства вины и желания не давать больше ни малейшего повода для такого упрёка, можно многое понять в дальнейшей жизни Франка, да и в его философии, в которой любовь стала важнейшей метафизической категорией. И когда в «Непостижимом» Франк писал о «любящем или угрожающем взоре матери» как первом жизненном опыте, рождающем сознание ребёнка, вполне возможно, что перед его умственным взором был тот самый последний разговор с мамой, сумевшей своим любящим упрёком изменить его сознание.

В мае 1937 г. Семён Людвигович собирался в Париж, надеясь повидаться с сестрой Софьей и сводным братом Львом Заком, с которыми он не виделся уже более 10 лет. Поездка сорвалась, а 12 июня Софья умерла. Немного отойдя от первого шока, Франк сформулировал в письме к Л. Бинсвангеру свою жизненную философию восприятия факта смерти: «Пережив нечто подобное, всегда испытываешь чувство смирения. Мы полагаем, что уже имеем с областью потустороннего, вечного прочные связи, что уже укоренены в ней, а получаем чувство совершенной своей неподготовленности. Мы ведем себя как малое дитя, в детский мир которого врывается сила из другого, высшего мира и дает ему понять, что любая детская игра может быть прервана и ее придется неожиданно завершать. Вместо того, чтобы с благоговением и послушанием последовать этому призыву, мы начинаем рыдать и впадать в уныние. Лишь постепенно приходя в себя, вспоминаем о своей религиозной философии, которая потом, хотя бы отчасти, помогает и “экзистенциально”».

Философский склад ума, конечно, способствовал тому, что к перспективе собственной кончины Франк относился стоически. Острое ощущение близости смерти, возникшее в конце 1935 г. в результате сердечного приступа, вызванного напряжённой работой над немецким текстом книги «Непостижимое», подвигло его к нехарактерному жанру воспоминаний, названных без прикрас – «Предсмертное». У него возникла «потребность обозреть свою духовную жизнь, подвести некоторый итог своему “духовному хозяйству” и вместе с тем оставить своим близким некоторую более живую память о себе». Это было некое утверждение – перед лицом возможного конца – неповторимой индивидуальности собственной личности, желание осознать объективное в истории, «ставшее моим достоянием, именно как свое».

В более полное мере это удалось сделать Франку, однако, лишь перед лицом не своей смерти, а смерти своего самого близкого друга – Петра Струве. Франк вновь ощутил себя сиротой, но практически сразу взялся за воспоминания о нём, которые естественно переросли и в воспоминания о собственной жизни. Через три месяца, завершив свои «Memorabilia» о Струве, Франк «мысленно вторично простился с ним». Ещё в «Предсмертном» он писал о потребности «как-то оставить свой духовный образ тем, кто тебя переживет и захочет тебя вспомнить» – не только родным и близким, но и тем, кто «даже уже только после твоей смерти может почувствовать свою близость к тебе». Такую же потребность он сполна ощутил в отношении неординарного образа своего лучшего друга.

Великая война делала смерть обыденной, меняла отношение к ней, но не меняла её саму. Впрочем, в какой-то степени меняла и её: «Какой милосердный тиф, как проста смерть от него сравнительно с испытаниями, которые посылает Гитлер», – говорил философ жене в декабре 1942 г. А в сентябре 1941-го – очевидно, под впечатлением сообщений из России, – Франк писал сыну Виктору: «Я чувствую, что счастье, что наше воображение ограничено. Если вообразить себе конкретно десятки миллионов людей, бредущих под дождём и голодными по проселочным дорогам и умирающих от голода и усталости, можно было бы с ума сойти». Был и опыт смерти близких людей – погиб зять Поль Скорер, которого Франк с женой успели полюбить как родного. Особенно тяжелой при этом была невозможность быть рядом с дочерью и утешить её. Тем более тяжёлым ударом было для Франка известие о смерти брата Михаила, полученное в начале 1946 г. – через 3,5 года после его кончины: «Так жутко с таким опозданием узнать о смерти брата!», – поделился он с Василием Ельяшевичем.

Сам Франк, конечно, тоже находился – сначала в вишистской «Свободной зоне», потом под итальянской и немецкой оккупацией – под ежедневной угрозой собственной смерти. В начале июля 1941 г. его вместе с семьёй забирали под Тулон для какой-то проверки – но, продержав двое суток под открытым небом, отпустили. Всю войну, на случай ареста, он носил в кармане ампулу с ядом. Были, впрочем, и другие «шансы умереть». «Мы потихоньку начинаем здесь умирать с голоду», – писал Франк Бинсвангеру в феврале 1942 г., и… спешил записать, пока ещё были силы, свои «Мысли о религии» – «своего рода духовное завещание». «Но Бог спас».

К вопросу о смысле смерти и о её преодолении Франк не раз обращался в своих философских размышлениях о мире и Боге, о зле и спасении. «По глубокой мысли апостола Павла, – писал он в «Свете во тьме», – явно зримым внешним признаком этого спасения міра, в качестве подлинного онтологического переворота в творении, будет конец “метафизического зла” – смерти: “последний же враг истребится – смерть”. Ибо совершенно очевидно, что при господстве смерти трагизм и несовершенство жизни остаются непреодоленными». Эту книгу философ задумал вскоре после нового опыта близости собственной смерти – тяжёлого сердечного припадка, случившегося 19 августа 1938 г., когда, по его собственному ощущению, он «был близок к границе потустороннего». И вновь это произошло после сверхнапряжённого труда уже над русским текстом так трудно дававшегося «Непостижимого», в котором, как бы предчувствуя собственный опыт, Франк писал: «Кому неведомо, кто никогда не испытал это духовное воскресение к жизни после “смерти”, после жуткого ухода в таинственную глубь земного мира, тот, поистине, – говоря словами Гёте “только смутный гость на темной земле”».

Когда философ слёг в постель и определился последний – страшный – диагноз, который близкие пытались от него скрыть, он не имел никаких иллюзий. «Я подозреваю, что истинное существо болезни от меня скрывают и что дела мои плохи, – писал он Бинсвангеру 31 августа 1950 г. – Но я не падаю духом, следуя мудрой фаталистической русской пословице: двум смертям не бывать, одной не миновать (так что нет причин для беспокойства)».

Незадолго перед этим Франк начал записывать в блокнот мысли, доминантой которых было понимание религиозной веры как доверия к бытию. При этом философ как бы уже заглядывал за грань текущего, бренного бытия, которому присущ «трагизм» и «страх», в сферу вечности, где – «прочность, доверие». В этом «бытии-к-смерти» (по Хайдеггеру) Франку открывалось нечто, что невозможно было выразить языком обычной жизни: «Если наше земное бытие есть смесь бытия с небытием, то отчего нельзя себе представить другое состояние (посмертное бытие), как иную форму бытия, выразимую тоже в терминах единства бытия и небытия, только в ином сочетании, ничто как сущую потенциальность?». И главный вывод, который делает при этом философ, наполнен уже скорее не стоицизмом, а оптимизмом: «Если Бог был милостив ко мне в этой жизни, какое я имею основание предполагать, что Он будет немилостив ко мне в следующей жизни? Бояться этого значило бы быть повинным в оскорбительном недоверии к Богу. “Яко под державою твоею всегда хранимы”».

«Опыт смерти» самого Франка зафиксировала в этом же блокноте Татьяна Сергеевна: 10 декабря – «Скончался Семенушка в 5 ч. вечера»; 14 декабря – «Похоронили Семенушку». Она же сделала в последующие годы всё, чтобы философ продолжал жить в памяти новых поколений. И сегодня, 70 лет спустя, Семён Людвигович Франк продолжает жить среди нас.