Занимаясь почти всю свою жизнь философией, и в том числе зарабатывая на жизнь себе и своей семье этими своими занятиями, философ, очевидно, не может не задумываться над вопросом о том, а чем он, собственно говоря, занимается, и в чём практический, жизненный смыл этого его времяпрепровождения. Франк постоянно пытался сформулировать своё понимание сущности философского знания и его жизненной ценности, и в конце своей жизни пришёл к довольно парадоксальному заключению: «Философия начинается только там, где кончается “здравый смысл”». Звучит, пожалуй, почти как неутешительный диагноз – если, например, под «здравым смыслом» понимать вообще здоровый рассудок. Но у Франка в данном случае речь идёт не о грани безумия, а о жизненной непрактичности, непрагматичности философии, и одновременно – о некой её высшей ценности.

«Здравый смысл» здесь – это умение «практически целесообразно ориентироваться» в мире, это понимание цели человеческой жизни и деятельности как «овладения внешней средой в интересах земного благополучия человека». Это вполне естественная – «здравая» – установка обычного человека, которая лишь видоизменяется в зависимости, с одной стороны, от степени сопротивления этой самой внешней среды, с другой – от того, в каких размерах и качествах мыслится земное благополучие (тут возникает много моральных проблем, о которых сейчас не говорим). В любом случае, «здравый смысл» – это задача практической ориентировки и «преуспеяния в пределах земной жизни», в горизонте конкретного человеческого существования. В этих рамках в основном развивается и наука – во всяком случае, постольку, поскольку её задачи определяет тот же «здравый смысл», требующий, чтобы в своих выводах она была «ощутительно полезная для его целей». Философия в этом смысле изначально оказывается «избыточной», выходящей за эти прагматические рамки, т. е. – за рамки «здравого смысла» и бытовой полезности.

Однако это «выхождение» означает не «выпадение» из сферы человеческой жизни, а новый, высший уровень её осмысления. Философия означает ориентирование в «общей атмосфере бытия», познание «общих соотношений и свойств бытия». Имеется в виду не плетение какой-то искусственной, измышленной паутины схоластических понятий – наоборот, философия исходит из опыта, и является, по сути, простым описанием данных опыта. Только «опыт» здесь – не совокупность частных и внешних фактов, с которыми сталкивается человек в обыденной жизни, – фактов случайных, однако способных подчинить себе, и уж по крайней мере – заставить с собой считаться. «Опыт», с которым имеет дело философия – это «ви́дение как бы общего и постоянного фона и основы человеческой жизни», это «факты общие и вечные», ускользающие, как правило, от внимание здравого смысла и даже научного познания, однако «наиболее важные для понимания жизни». Философия направлена на осознание «общих условий всякого частного опыта», и в этом смысле «бесполезность философии для частных целей в пределах земного бытия есть тем самым ее полезность и необходимость для осмысления жизни в целом и тем самым для духовно правильной ориентировки в жизни».

Как, однако, эта «высшая полезность» оборачивается в отношении удовлетворения прагматических нужд самого философа и его семьи? Прямо скажем – её практическая результативность зачастую оказывалась весьма сомнительной. Нельзя, конечно, сказать, что Семён Людвигович вообще был оторван от заботы о материальных нуждах семьи – наоборот, его усилия в этом отношении были упорными и настойчивыми. Беда только в том, что дело, которым он занимался, вряд ли можно было бы назвать по-английски «business». Даже в относительно благополучные дореволюционные времена преподавание в нескольких вузах и литературные гонорары не всегда спасали от определённых материальных трудностей. В августе 1909 года Франк, например, обращался к М. О. Гершензону из Саратова с настойчивой просьбой срочно выслать гонорар за переиздание «Вех» и за статью о Штирнере и Ницше в «Критическом обозрении» – поскольку «мои финансовые дела так сложились, что я не могу выехать отсюда, не получив этой суммы». А посылая тому же Гершензону через три месяца статью о К. Н. Леонтьеве, вновь просил распорядиться о немедленной присылке гонорара, поскольку «мой ребенок все продолжает хворать, и у меня тревог и забот по горло».

Что уж говорить об эмигрантской жизни с неустойчивыми заработками, нестабильным жильём и четырьмя детьми, которых надо было выучить и поставить на ноги? Из лекционной поездки по Прибалтике в 1928 г. Семён Людвигович писал жене: «Что касается проблемы нашего “устройства”, постранствовав, пришел к печальному убеждению, что нашу семью нигде как следует прокормить нельзя». Самые тяжёлые времена, однако, были ещё впереди. В 1934 г., не без доли горькой иронии, Франк писал Н. А. Бердяеву: «Я и моя семья, к удивлению, все еще живы, хотя все мы более или менее безработные». В таких обстоятельствах, а тем более уже в обстоятельствах войны, приходилось уповать зачастую только на «какое-нибудь чудесное избавление» – и, как ни удивительно, такое «избавление» приходило, подчас с самой неожиданной стороны, что давало основания философу для утешительного обобщения: «Промысел Божий подтверждается как бы экспериментально». Но какой же «здравый смысл», какой практический рассудок смирится с таким негарантированным упованием, с таким «философским» – читай, беспомощным – отношением к жизни? Какая семья устоит? Какая жена не возропщет?

Устояла. Почему? Ответ, по-моему, есть в дневнике Татьяны Сергеевны (март 1944 года): «За что, Господи, дал такую любовь мне от мужа моего?».