Проект реализуется с использованием гранта
Президента Российской Федерации

///⁠Танцбрудеры Поволжья

⁠Танцбрудеры Поволжья

В краеведческом музее Саратова хранятся обширные воспоминания агронома Михаила Владимирского, бывшего студента сельскохозяйственного института. Пять томов мемуаров посвящены, в первую очередь, вузу и его преподавателям, однако многие главы отданы описаниям быта и общественной жизни в годы Гражданской войны, голода, НЭПа и колхозного строительства.

Владимирский, 1918 г.jpg

Михаил Викторович Владимирский (1900–1997) родился в польском Люблине. Окончив калужскую школу, приехал к родителям в Саратов, который в дальнейшем из соображений безопасности указывал местом рождения. В августе 1918 года поступил в сельскохозяйственный институт. Однако уже в сентябре был призван в Красную армию. Сначала служил в 5-м Военно-полевом строительстве в Саратове, Камышине, Царицыне и на Дону. Затем был переведен в Бакинский стрелковый полк имени 26 бакинских комиссаров. Демобилизовался в августе 1922 года, будучи рядовым 15-го Кавказского стрелкового полка.

Владимирский восстановился в саратовском СХИ, который окончил в 1926 году, и стал работать агрономом. География его перемещений на ниве сельского хозяйства часто совпадала с перемещениями во время Гражданской войны – Республика немцев Поволжья, Ульяновская губерния, Саратовская и Сталинградская области, Донской округ Северо-Кавказского края.

Всю войну Михаил Владимирский работал директором Добринского плодоовощного совхоза в Воронежской области. Затем трудился главным агрономом в проектных институтах Министерства пищевой промышленности, Министерства сельского хозяйства и Министерства обороны.

В 1979–1982 годах Михаил Владимирский написал мемуары «Двадцатые годы», которые стараниями архивиста ГАСО Маргариты Шашкиной были привезены в Саратов, но до сих пор полностью не опубликованы.

Одна из наиболее колоритных глав воспоминаний посвящена быту российских немцев, которые в 1923 году получили территориальную автономию.

У немцев Поволжья

Итак, институт закончен, мы покидаем свою альма матер. Мне двадцать шесть лет, за плечами четыре года гражданской войны с ее ожесточением, кровью, тифом, малярией, испанкой, – все пришлось испытать, грубо говоря, на собственной шкуре. Надо решать, какую выбрать карьеру, в какой области сельского хозяйства применить полученные знания. Четыре года подряд в летние месяцы я уезжал на работы по борьбе с массовыми вредителями и приобрел довольно порядочный опыт, работая сначала участковым инструктором, потом окружным руководителем.

Когда я поступал в институт, то заранее решил, что буду жить и работать в деревне, которая всегда привлекала меня простотой нравов и активной производственной деятельностью. Еще в гимназии я с удовольствием читал сельские идиллии Вергилия, который с такой любовью и мастерством описывал сельскую жизнь. «Эт йам сумма прокуль виллярум кульмина фумант...» (И уже вдали дымятся крыши усадеб…).

Мне рисовалась идиллическая картина: я не спеша иду по прямой и широкой Аппиевой дороге в свою усадьбу, где на обширном дворе, окаймленном маслинами, стоит большой одноэтажный дом с колоннами и портиком для дневного отдыха, а за домом виноградники; в отдалении скотный двор, или по-благородному, ферма, служебные постройки, склады и прочее.

 

Владимирский - студент СХИ, 1925.jpg

Михаил Владимирский – студент СХИ, 1925 г. 

Конечно, я не был наивным юношей, идеализирующим деревню и сельскую жизнь, я достаточно нагляделся на нашу русскую деревню с ее сложностями, несуразицами и тем, что Ленин назвал «идиотизмом сельской жизни». Но все равно меня тянуло в деревню. Свое будущее я представлял так: я – управляющий большим совхозом, где есть все – поля, луга, леса, молочный скот, сады. Весь день разъезжаю в легкой бричке по полям, заглядывая на фермы, вечером принимаю доклады приказчика, даю распоряжения на завтра. Осенью – уборочная страда, а по окончании ее – праздник – день урожая, который в детстве я наблюдал в польской деревне. Под деревьями столы с жареной бараниной, жбаны с домашним пивом, женщины с венками из колосьев, песни, пляски. Все это я видел в одном поместье, где мы жили на даче, и эта веселая картина до сих пор стоит перед моими глазами, хотя прошло так много лет.

Вопрос о выборе карьеры был не так прост в то время. Агрономическая сеть была далеко не обширной, новых агрономических участков не открывали, а старые были заняты солидными «земскими» агрономами, которые прочно сидели на своих местах. Многие из них работали десятки лет на одном участке, у них по старинке были хорошие казенные усадьбы, с разъездными лошадьми, кучером, подсобным хозяйством и приличные оклады. Правда, после революции многие из этих благ ушли в область предания, но все же их жизнь по инерции была довольно благополучной. Под их началом были так называемые показательные хозяйства, которые по договору выполняли все указания агронома, вводили севообороты, многолетние травы, силосные культуры, держали породистый скот. За это они освобождались от налогов. Так было до 1928 года, когда большинство таких хозяев были признаны кулаками, так как в уборочную пору принанимали батраков.

Спроса на агрономов в 1926 году почти не было. В эти годы существовала так называемая Агросекция в союзе Рабземлес, она ведала профессиональными делами агрономического персонала, т.е. участвовала в агрономических съездах, в обсуждении вопросов распределения агроперсонала, устройстве на работу, вопросами заработной платы. Возглавлял эту секцию П.М. Меняйленко, который по существу был единственным работником Агросекции. Каждый четверг в ее помещении на втором этаже Крытого рынка проходили небольшие собрания агрономов. Меняйленко объявлял об имеющихся заявках на агроперсонал, профсоюзных новостях и прочем.

Я ходил на эти собрания. Меняйленко объявлял:

– Ну вот, товарищи, требуются помощники участковых агрономов в Вязовку и Баланду. Оклад 45 рублей. Есть ли желающие?

Желающих нет, ставка очень низкая. Столько получают уборщицы. Мы расходимся разочарованные. Стоило ли учиться, чтобы получать нищенскую зарплату? Все же на летних работах я зарабатывал до 100 руб. в месяц, а участковые инструктора – 75. Казалось обидным идти на меньшую ставку.

Однажды Меняйленко объявил, что требуются работники на должность контроль-ассистентов в Немсельскосоюз. Странная должность, кого должны контролировать эти ассистенты? Но звучало довольно солидно. Небольшой компанией съездили в Покровск – столицу Республики немцев Поволжья, чтобы узнать подробности. Наркомзем АССРНП располагался на набережной Волги, носившей название Центральной улицы.

Выяснилось, что в Немреспублике организуется контроль-ассистентская сеть. В обязанность контроль-ассистентов входила работа по повышению зоотехнического уровня молочного животноводства путем организации показательного кормления, различных конкурсов, чтение лекций и пр. Название контроль-ассистент пришло из-за границы, из Дании, где молочные кооперативы имели специалистов, контролирующих соблюдение установленных планов мероприятий, удоев молока, учитывающих результаты различных конкурсов и т.д.

Контроль-ассистентская сеть была организована в системе и на средства Немсельскосоюза, но ее организатором и вдохновителем был главный специалист Наркомзема АССРНП Василий Тимофеевич Ремезов, чудесный человек, влюбленный в свое дело. Он так красочно рассказывал о работе контроль-ассистента, в должности которого он состоял много лет еще до революции, что заразил нас своим энтузиазмом. И я решился.

 

Немсельскосоюз.jpg 

Я получил назначение в Мариентальский кантон, в Нахойское кредитное товарищество, обслуживавшее три села – Розенфельд, Вайценфельд и Гнадендорф, в 7 км от станции Нахой. Была зима, январь 1927 года, холодная, снежная, со свирепыми степными метелями. В кредитном товариществе меня встретили приветливо, устроили на квартиру и обещали сделать все, чтобы моя работе проходила без помех. Председатель товарищества Карл Петрович Гартман и члены правления Миллер и Розенбергер, все хорошо говорившие по-русски, с интересом расспрашивали, что же, собственно, я собираюсь делать, и я, сам еще неясно представлявший свою будущую работу, старался удовлетворить их любопытство.

Еще при Екатерине II колонисты привезли с собой породистый скот – симментальский, швицкий, а голландцы – голландский скот. На Украине была выведена красная немецкая порода. Путем метизации голландского скота с местным красным скотом колонисты вывели менно-голландский скот – красно- и черно-пестрый. Приставка менно означает, что ее вывели меннониты – секта, распространенная среди немцев-колонистов. Животные этой породы отличаются от голландок более солидным экстерьером, приспособленностью к суровым условиям Заволжья, стойкостью к туберкулезу. Они дают меньше молока, чем голландки, но зато более жирное. Центром менно-голландского скота была колония Коппенталь, населенная голландцами.

 

Елпатьевский Д.В. Менно-голландский скот (Покровск, 1927).JPG

Иллюстрация из книги Д.В. Елпатьевского «Менно-голландский скот» (Покровск, 1927) 

Сельское хозяйство колонисты вели на сравнительно высоком уровне. При Столыпине у них была введена отрубная система землепользования, в отличие от общинной, принятой в большинстве русских сел. Отруба отрезались вблизи селений, в иных селах прямо от крестьянской усадьбы. Даже в тех случаях, когда отруб находился на небольшом расстоянии от селения, в 2-3 верстах, крестьянская семья переселялась в землянку на отрубе, чтобы не терять время на ежедневные переходы. Дома оставалась только старики.

Обработка полей была идеальной, пахали на глубину 4 вершков, ни единого огреха, ни единого просева. Минеральных удобрений не применяли, обходилась навозом от своего скота. Редко можно было встретить беспородный скот. Урожаи полей и удои коров были выше, чем у соседей – русских.

Цель, которую преследовала Екатерина II, – внедрить западную агрикультуру в русскую деревню, не была достигнута вследствие отчуждения колонистов от русского населения; оторванные от родины, они цепко держалась за старинный немецкий уклад, протестантскую веру, сохранили почти без изменения язык, на котором говорили их предки в XVIII столетии.

 

Буттерусы, 1930-1932.jpg

Семья Буттерус, 1930–1932 гг. 

Столица Автономной Советской Социалистической Республики немцев Поволжья – город Покровск был населен в основном украинцами, занимавшимися хлебопашеством. Они сеяли пшеницу, которая занимала около 60% пахотных земель, на остальной площади – ячмень, овес, просо. Пшеница – знаменитая белотурка, богатая клейковиной, из нее получалась лучшая в мире мука, незаменимая при изготовлении высококачественных макарон. Белотурка, да еще кубанка очень ценились на европейских рынках, особенно в Италии, где макароны являются повседневной пищей.

Покровск был неблагоустроенный городок, мостовых почти не было, воду брали из колодцев, так как водопровод был не на всех улицах. Весной и осенью многие улицы были непроходимы. Старожилы вспоминали, что после дождя парни переносила прохожих через улицу на спине за пятак. В начале века Покровск стал довольно оживленным торговым пунктом. На большой набережной площади стояли многочисленные амбары для зерна, «сапетки» для кукурузы и другие складские здания.

Когда Покровск стал столицей Немреспублики, на окраине построили мясокомбинат, беконный завод и несколько промышленных предприятий, но общий облик города оставался прежним – пыльные улицы, застроенные одноэтажными домиками с маленькими палисадниками и двориками. Республиканские учреждения – наркоматы, совнарком и управления (эти слова довольно странно звучали для слуха жителей и приезжих) располагались в двухэтажных домах на Центральной улице с односторонней застройкой. На этой улице стараниями предсовнаркома И.И. Фукса по воскресным дням иногда устраивалась конные состязания – бега, в которых принимал участие и сам Фукс. На это зрелище собиралось много горожан, не имевших других развлечений.

Расположенный на низменном левом берегу Волги, Покровск часто подвергался наводнениям. Для борьбы с ними вручную строили дамбы, на устройство которых выходило все население города.

Сообщение между Покровском и Саратовом поддерживали два маленьких пароходика, носившие громкие имена – «Клеопатра» и «Афина», курсировавшие каждый час. Зимой ездили на санях по льду. На сани усаживалось по 5-6 человек, и за полчаса местные извозчики-крестьяне доставляли пассажиров до Саратова. На Тарханке стояли вмерзшие в лед большие баржи и в проходах между ними, словно по улицам города, сновали легкие одноконные или тяжелые двухконные сани, набитые седоками. Но в начале зимы, когда появлялся первый лед, и весной во время ледохода сообщение нарушалось, и добраться на противоположный берег можно было с риском для жизни. Было много несчастных случаев. Попасть из Покровска в Саратов можно было лишь на железнодорожной переправе на Увеке.

 

Пароход Энгельс.jpg

Пароход «Энгельс», бывш. «Афина» 

Итак, я приехал на место своей первой работы. Остановился на квартире в доме крестьянина Якова Вебера, немного говорившего по-русски, – он отбывал военную службу среди русских. Остальные члены семьи совершенно не говорили по-русски. Мне отвели большую комнату с крашеными полами, с цветами, большим зеркалом. За комнату с трехразовым питанием я платил 20 рублей в месяц, причем этот расход кредитное товарищество полностью приняло на себя. Моя зарплата составляла 75 рублей в месяц.

Здесь же я разместил свою маленькую лабораторию – центрифугу, стол с пробирками и бутирометрами и прочее оборудование. На другой же день приступил к работе. Прежде всего надо было преодолеть языковый барьер. Я познакомился с молоденькой учительницей Фридой Триппель, окончившей среднюю школу в Саратове, и вместе с ней составил на немецком языке несколько наиболее ходовых фраз, необходимых для разговоров с крестьянами. При этом выяснилось, что некоторые слова совершенно не похожи на те, которые я знал, изучая немецкий язык в гимназии. Например, лошадь по-местному не пферд, а гауль, кружка – блейх, а не круг.

В первые же дни я обошел хозяев во всех трех селах, объяснил, что буду инструктировать по вопросам кормления и содержания коров, делать анализы молока, составлять рационы, и все это совершенно бесплатно. Слушали меня очень внимательно, кивали головой и давали согласие; ни один не отказался. Это характерная черта немцев-колонистов, при всей консервативности они охотно идут на любые новшества, в которых видят пользу.

Затем мы шли в коровник, я осматривал корову, щупал вымя и молочные вены и, сделав обмеры по таблице Клювер-Штрауха, определял живой вес коровы. Они всегда изумлялись и удивленно смотрели на меня, когда я говорил: ваша корова весит 26 пудов. Казалось невероятным, что с помощью сантиметровой ленты можно взвесить корову. Через несколько дней я снова обошел всех хозяев и передал им составленный рацион кормления. Мой рацион они принимали, как важный документ, и выполняли его с немецкой аккуратностью. С большим удовольствием они записывали в розданных книжках удои. А когда я им сообщал: ваша корова дает молоко жирностью 4,2%, они глядели на меня, как на кудесника, с благоговением.

 

Способ Клювера-Штрауха (2).jpg

Способ обмера по методу Клювер-Штрауха

 

Пришел я в правление к Карлу Петровичу и говорю:

– Составляю рационы с отрубями и жмыхом, а хозяева заявляют, что у них таких кормов нет. Нельзя ли закупить их для начала хотя бы по одной-две тонны?

– Конечно, можно, но почему по одной-две тонны? Закупим по два вагона каждого вида.

– А вдруг не станут брать?

– Если вы порекомендуете, то все возьмут.

И что же, в течение двух недель все разобрали. Пришлось снова закупать. Удои коров стали заметно увеличиваться. В течение летних месяцев я провел несколько конкурсов на величину удоев и чистоту молока. Все хозяева тщательно выполняли мои указания.

Я приободрился, решился даже на публичные чтения в Народном доме. Помню первое такое чтение. В 6 часов вечера большое помещение бывшего молитвенного дома, ныне именуемого «народным», было полно до отказа. У немцев существовал такой порядок оповещения: за час до начала собрания по каждому порядку деревенских улиц передавался из дома в дом особый деревянный знак, вроде лоточка, отполированный до блеска от долгого употребления. Каждый хозяин передавал в соседний дом полученный знак, и в течение 15-20 минут он доходил до крайней избы. Хозяева немедленно одевались в парадное платье и шли к месту собрания.

Я невольно сравнивал такую дисциплинированность с нашим русским разгильдяйством, когда на то, чтобы собрать людей, требовалось часа два, с уговорами, угрозами и даже руганью. Ничего подобного здесь не было. Своих подопечных я заранее оповестил о предстоящем чтении и сообщил, что буду показывать картины при помощи волшебного фонаря. Они, конечно, передали это своим соседям, и народ валом повалил в нардом. Многие поняли, что будет выступать волшебник, это, конечно, заинтересовало и старых, и малых. Пришла и молодежь, и древние старцы, и совсем маленькие детишки.

 

Беллеры.jpg

Семья Беллер

 

Я заранее установил в зале волшебный фонарь и заправил его карбидом. У меня был набор диапозитивов на темы: породы молочного скота, содержание, кормление и т.п. На диапозитивах были русские надписи, и я договорился с Фридой, что она будет переводить их во время показа. Эффект был блистательный. Большинство никогда не было в кинематографе, и мои неподвижные картинки с такими знакомыми им предметами привели их в восторг.

После доклада сдвинули скамейки и начались танцы. Оркестр состоял из скрипки, мандолины и двух балалаек. Танцевали все – малыши и старики, не говоря о взрослых. Забавно было смотреть, как пятилетий мальчик берет за талию девочку-малышку и с серьезным видом старается подражать взрослым. Немцы очень любят танцы и танцуют после каждого собрания. Манера танцевать у них несколько необычная: пара танцует вприпрыжку, а не плавно, как принято у нас.

 

Volkstanze2.jpg

 

Шли недели, и меня удивляло странное противоречие в укладе жизни местного населения. Жили колонисты зажиточнее русских крестьян, в добротных и просторных домах, ежегодно красили полы, почти у каждого был сепаратор Альфа-Лаваль, довольно культурное ведение сельского хозяйства. Все это выгодно отличало их от среднерусского крестьянина, ютившегося в неказистых и маленьких избах, крытых соломой, зачастую с земляным полом, с отсталым общинным землепользованием и трехполкой, которую так ненавидел Столыпин. Но, с другой стороны, удивительное бескультурье колонистов в личном быту. У них не было бань и мылись они редко, перед большими праздниками. По утрам умывались таким манером: наливали в таз воды, мыли сначала лицо, затем той же водой руки. В том же тазу вечером мыли ноги.

 

Alfa-laval.jpg

Сепаратор «Alfa Laval»

В самой захудалой русской деревне были бани, а в доме – глиняный рукомойник с двумя носками или, в крайнем случае, старый облупленный чайник. В немецких домах я рукомойников не видел, за исключением, конечно, домов интеллигентных колонистов. Не удивительно, что при такой антисанитарии среди колонистов была распространена трахома.

У моих хозяев всегда стоял на кухне какой-то неприятный кислый запах, хотя кухня содержалась в достаточной чистоте. Я долго не мог понять, откуда этот тяжелый запах, пока Фрида не объяснила мне, что на кухне всегда стоит кадушка, называемая зойфасс, в которую сливают пищевые помои. Помои используют на пойло скоту, а женщины употребляют прокисшие помои для умывания – лицо от них становится мягким и белым.

Однажды хозяйка подала мне к обеду грязную деревянную ложку, и когда я попросил принести чистую, она спокойно вытерла ложку подолом юбки и снова подала мне.

 

Фото из архива Мейстера.jpg

«Немцы, покинувшие деревню, расположились табором возле дома. Часть из них возят землю на постройке санатории, а другие плетут корзины, в частности и я купил у них большую корзину». Фото из архива академика Георгия Карловича Мейстера 

Немцы в отношениях между собой вели себя степенно, уважительно; единственное слово, которое они употребляли для выражения удивления или негодования, было «сакра-мен», что по-итальянски означает «святое имя». Но с лошадьми часто употребляли трехэтажное русское ругательство.

Немец никогда не уступит на дороге встречному русскому подводчику. Однажды, в 1918 году, когда мы, несколько красноармейцев, ехали по зимней дороге в Заволжье, пришлось довольно невежливым манером преподать урок встречному колонисту.

Хочу рассказать об одном необычном явлении колонистской жизни, с которым мне пришлось столкнуться в первые дни пребывания на новом месте. Возвращаясь по вечерам домой, я часто слышал веселые звуки музыки, доносившиеся откуда-то из ближайших домов. Сначала я думал, что где-то справляют свадьбу, но потом усомнился, уж что-то очень затянулась свадьба. Спросил об этом Фриду.

– Какая же это свадьба, это играют и пляшут братья-танцоры.

 

Volkstanze3.jpg

 

Из дальнейших расспросов я узнал, что Розенфельд был центром довольно широко распространившейся секты, носившей название Танцбрюдершафт. Члены этой секты следуют примеру царя Давида, который, найдя пропавшую скинию завета, плясал от радости. Бог требует от людей не только печалиться о грехах своих, но и радоваться данной им жизни. Сектанты почитали царя Давида, как образец настоящего человека. У Давида был друг Ионафан, который тоже почитался, но в ином плане. Иногда он являлся во сне женщине и принимал облик какого-нибудь знакомого мужчины. Она шла к нему и заявляла: «Ты мой Ионафан!» И он по закону секты должен был несколько ночей провести с ней. Я сам видел, как пожилой, довольно зажиточный крестьянин провожал свою молодую жену к Ионафану. Танцоры уверяли, что между женщиной и ее Ионафаном существует только платоническая близость, но односельчане не сектанты иронически подсмеивались над этими уверениями.

У танцоров был свой руководитель, которого они называли пророком. Это был высокий полный мужчина лет пятидесяти, на которого временами сходил «дух святой». Пророк впадал в транс, на губах появлялась пена, и он выкрикивал разные «пророчества», обычно связанные с житейскими делами общины. Например, Ганс Майер должен произвести раздел имущества со своим братом, отдать ему верблюда и корову, а лошадей оставить себе. Или: надо помочь миром погоревшему брату Пфеферу построить дом и т.д.

На содержание молитвенного дома каждый член братства отдавал десятую долю своего дохода. Курочка снесет сотню яиц – десяток хозяйка отнесет пророку. Богатый крестьянин Франц Герман ссыпал на элеватор тысячу пудов пшеницы (были такие крестьяне), деньги за сто пудов он обязательно отнесет в братство. К.П. Гартман рассказывал, что из Покровска несколько раз приезжали пропагандисты для вразумления танцоров, проводили диспуты с их старейшинами. Но те были непоколебимы, на все доводы оппонентов они отвечали цитатами из священного писания, которое знали назубок. Так из диспутов ничего не вышло.

 

Шахсей-Вахсей, Баку.jpg

 

Через несколько дней я, инструктор-маслодел вологодец Витя Фокин и Фрида посетили вечернюю молитву танцоров. Мы вошли в сени, где были навалены валенки, – в комнату все входили только в шерстяных чулках. Чтобы не разуваться, мы стали в дверях, куда нам предупредительно подали стулья. Большая квадратная комната увешана по стенам лозунгами из священного писания. Братья и сестры сидят на расставленных вдоль стен скамейках. Посреди комнаты стоит столик с библией. После небольшой заминки, вызванной нашим появлением, к столу подошел пожилой бритый мужчина, раскрыл библию, стал читать и делать пояснения. Фрида шепотом переводила нам. Он выбрал цитату из псалтыри – «Рече безумец в сердце своем – несть бог». По-видимому, цитата была выбрана специально, и его поучение преследовало цель просветить нас. Затем вышел другой мужчина и тоже стал читать библию.

Потом совершенно неожиданно заиграла музыка – фисгармония, скрипка, балалайка, мандолина. Оркестр заиграл какой-то бравурный мотив, кажется, чардаш, и молитвенная зала превратилась в танцевальную. Закружились пары. Затем заиграли польку, краковяк, тустеп и т.п. Танцевали почти все, стало тесно. Вдруг одна из танцевавших женщин дико вскрикнула и закружилась. Музыка ускорила темп, женщина кружилась, закрыв глаза; за ней выбежала другая, третья. Им подсвистывала, хлопали в такт ладошами. Лица присутствующих, до этого какие-то неподвижные, засветились экстазом. Пары разъединились, и круг среди комнаты занимали только вертящиеся женщины. Остальные сидели, внимательно следя за ними глазами. Ослабевшие от кружения женщины устало садились на скамейки, а на их место выходили другие. На скамейках сидели обнявшиеся пары, самозабвенно целовалась, лили слезы, смеялась.

Если бы все были молодыми, то их можно было бы понять, но там были и сморщенные старухи, которые целовалась с молодыми парнями. Большинство присутствующих было среднего возраста. Несколько молодых девушек держалась как-то отчужденно, скромней.

Мы ушли, пораженные необычным зрелищем. Мне приходилось и до того видеть изуверов-шиитов во время траурных дней шахсей-вахсей в Персии и в Баку, но там были азиаты-мусульмане, а тут – культурные христиане. Чего только не бывает на свете! Вскоре в Гнадендорфе состоялся республиканский съезд братьев-танцоров, разрешенный властями. Был выбран совет секты, которая таким образом организационно оформилась и легализовалась. Но ненадолго...

 

Шахсей-Вахсей, Баку 

Наступили жаркие дни. В свободное время я уходил в степь и целыми днями бродил, радуясь открытию неизвестных доселе мест – оврага, заросшего дубом и лохом, небольшого ручейка, заброшенной старой усадьбы, от которой остались лишь ямы и кусты бузины. Однажды в жаркий день, идя по еще неизведанному направлению, я увидел вдали большое озеро с деревьями по берегам, какие-то строения, колокольню. В стороне караван верблюдов. Обрадованный, я решил искупаться в озере и посетить неизвестное селение. Пройдя километр, я убедился, что озеро находится дальше, чем мне показалось сначала. Пошел дальше, и вдруг все пропало... Ни озера, ни деревьев, ни селения... Я не сразу сообразил, в чем дало. Мираж! – промелькнуло в голове. Стою удивленный, растерянный. Но вот опять появилось озеро, купы деревьев и даже верблюды. Теперь я уже не поверил своим глазам, хотя иллюзия была настолько реальной, что я ущипнул себя за руку.

Как-то в начале августа я отправился в кантонный центр Мариенталь. Это большое село с добротными домами, улицы широкие, при домах палисадники. Ехал я на бричке, возница – молодой парень крутил кнутом, лошади бежали быстро. Подъехав к краю села, откуда вниз спускалась главная улица, мы были удивлены странным зрелищем. Примерно в полуверсте от нас по улице вверх с громкими криками бежала толпа крестьян с косами и вилами. Впереди них с крестом в руке бежал с развевающимися полами длинной сутаны молодой пастор. А ближе к нам посреди дороги стояло что-то, что я принял за пулемет на высокой треноге. Восстание! – мелькнуло у меня в голове. – Опять!

– Цурюк! – крикнул я кучеру. – Шнеллер цурюк!

Я знал, что в 1918 году уже было восстание поволжских немцев из-за хлебной разверстки. Одним из руководителей восстания был бывший поручик, а ныне кантонный агроном Динер, хорошо мне знакомый. Он сам мне рассказывал, что попал в руководители случайно: приехал после демобилизации, и его выбрали всем миром, как он ни отказывался. Он и сейчас донашивал хорошо сохранившийся френч с дырочками для погон.

Мы уже готовы были во всю прыть мчаться обратно, как вдруг толпа остановилась по команде человека, стоявшего у пулемета, и повернула назад. Потом опять с криками и воплями помчалась в нашу сторону. Тут только я сообразил, что пулемет – это киноаппарат. Снимали фильм «Вихрь на Волге» по одноименному роману венгерского писателя Белы Иллеша, очевидца этого восстания, который в то время был военнопленным. К сожалению, я не видел этого фильма, а если бы пришлось, то, вероятно, узнал бы себя в сцене у сельсовета, откуда выводили арестованных кулаков, а мы, стоя в толпе, гневно потрясали кулаками.

Немцы села Варенбург (Привольное).jpg

Немцы села Варенбург (Привольное). Архив Леокадии Яновны Токаревой 

* * * 

История Республики немцев Поволжья закончилась 28 августа 1941 года. По указанию Сталина народ был «выселен с треском» в Казахстан и Сибирь, а территория республики была разделена между Саратовской и Сталинградской областями.

В тексте мемуаров упоминаются Вайценфельд (Пшеничное) и Гнадендорф (Благодатное) – бывшие сёла у реки Нахой в Советском районе Саратовской области. Ныне входят в состав села Розовое (Розенфельд). Современное название села Мариенталь – Советское.

Пароходы «Клеопатра» и «Афина» впоследствии без затей были переименованы в «Саратов» и «Энгельс».

В 1933 г. в Германии пришла к власти национал-социалистическая партия, что дало повод начать гонения на немцев Поволжья, в том числе и на активистов различных религиозных конфессий. В результате верующие ушли в подполье, а в 1937 г. были окончательно разгромлены.

Несколько ценных комментариев к воспоминаниям Владимирского любезно согласился дать профессор СГУ Аркадий Адольфович Герман:

 

«Стараниями предсовнаркома И.И. Фукса». – Воспоминания Владимирского относятся к 1926 году, когда должность председателя Совнаркома занимал Вильгельм Адольфович Курц. Указанный автором Генрих (Андрей) Иванович Фукс находился в этой должности с мая 1930 по июнь 1932 гг., а также с января по декабрь 1934 г.

 

«У них не было бань и мылись они редко». – Мылись действительно в тазах, но для ног был отдельный таз. Кроме того, по субботам устраивали свой банный день. Мылись, садясь в большую деревянную или металлическую емкость (ванну, корыто, чан). Сначала родители мыли детей, потом по очереди мылись сами.

 

«На кухне всегда стоит кадушка, называемая зойфасс». – Такая бочка обычно стояла в сенях, а не на кухне.

 

«Спокойно вытерла ложку подолом юбки». – Это сомнительно. На кухне всегда была тряпка для мытья посуды. Скорее всего, индивидуальные особенности хозяйки.

 

«Немцы употребляли слово «сакра-мен». – Искаженное «сакрмент», обычно употреблялось после немецкого ругательства «Доннерветер».

 

«Немец никогда не уступит на дороге встречному русскому подводчику». – Сомнительно, но в отдельных случаях возможно.

 

«Играют и пляшут братья-танцоры». – В научной литературе – секта «Танцбрудеры» или «Танцующие братья».

 

Дядя Степа.jpg

«Onkel Heinrich Heinemann» – «Дядя Степа» Сергея Михалкова на немецком языке. Государственное издательство АССРНП, Энгельс, 1938.

Алексей Голицын